Таганка – не мой театр, но Любимов – мой режиссер. Я хорошо понимаю, что это значит – по дон-кихотовски бороться с ветряными мельницами тогда, когда все остальные выстроились в очередь к мельникам. Конечно, когда ветряные мельницы растворяются в тумане и каждый норовит выставить себя борцом с мельниками, можно найти тысячи недостатков в том, кто пытался удержаться на грани невозможного. Можно заметить фальшь в надрыве – даже если это надрыв Высоцкого. Можно, брезгливо прищурясь, сказать, что публицистика убивает большое искусство. А только это не имеет ровно никакого значения – в борьбе с ветряными мельницами имеет значение только Дон Кихот.
Любимов и был таким Дон Кихотом. И поэтому не боялся быть настоящим – тяжелым и властным человеком, окружающим себя личностями, беспощадно подавляющим их свободу, ссорящимся, страдающим, возрождающимся. Это и есть режиссура как ощущение жизни, дирижерская палочка, которая никогда не выпадает из рук, готовность бороться и страдать до самого последнего дня, не притворясь удобным и приятным. И не бояться разрушать все, что было в прошлой жизни, чтобы остаться пророком: разе не удивительно, что навсегда покинув в последний раз Таганку, он поставил в Вахтангова “Бесов”. И разве есть более мрачное пророчество в нашей сегодняшней жизни, чем этот спектакль?
Как можно было за столько лет даже не попытаться взять интервью, пригласить в программу, просто пообщаться – тем более, что личных встреч было много и я с удовольствием наблюдал за этим красивым ироничным человеком, за этим “любимовским” прищуром пытливых глаз. Но зачем – думал я – брать интервью у океана? Пускай он плещется рядом а ты с восхищением будешь ждать волны, омывающий сухой берег твоей жизни. И уже потом, когда штором утихнет, искать янтарь в затвердевающем песке…