Может быть, самая неяркая, самая скромная из всех возможных. В ней не будет имперской фундаментальности, беспринципной широты застойного кича и мощных однородных слоев памяти. Она звенит пустотой, воздух ее разряжен, от дыхания им кружится голова. Она еще безвидна и не слышна. Но она придет.
Сначала похожая на тоску по давнему авантюрному восхождению на ледник, без подготовки и инструкций, в котором одно соскальзывание чуть не стало для тебя роковым, а солнце слепило, нисколько не согревая в изнуряющем холоде.
Потом - как жажда глухой тишины и планетарного размаха горизонта. Потом как мысль о ветре, сметающем фантики и плотный плесневелый дух коридоров и кухонь.
Она будет слегка маргинальной и настолько же элитарной - не для всех. Но она повернет желания вспять. К лихим годам - от последних, слежавшихся в углу чужого тысячелетия. К хищной дикости - от нормированной кормежки. К сомнению - от определенности. К брокерам, "парашютистам", забастовщикам, халявщикам и партнерам - от эффективных менеджеров.
Потянет на волю. Туда, где голосовали, чтобы не проиграть, заучивая: "Да, да, нет, да!" Где новостей боялись и ждали всерьез. Где отечественным деньгам практично предпочитали валюту и наивно надеялись на лотерейные чудеса.
Где вся эстетика состояла из пены до дна взболтанного двадцатого столетия. Там смешались все представления о времени и стране. Россия, которую потеряли, с мифами о Свободе, которую выдумали. Правда с люжью. Вера с ненавистью. Правое с левым. Знаки менялись и обращались в ничто.
За стенами рухнувшей темницы должен был быть райский сад. Но вышла промашка, ближайший поворот к нему случайно проскочили - по чьей вине?
Что вспоминается из В 90-х? Непостоянство? Текучесть распадающихся примет? Из первых лет - суверенитеты, речи и ничего материального, кроме гуманитарной помощи. Потом кто-то менял вагоны сахара на партии пуховиков и пару компьютеров. Зарплаты упразднили. В коммерческих отделах магазинов появилось много сортов красивой импортной колбасы и журнал "Космополитен" на русском языке. В опустевших детских садах завелись бесчисленные офисы. Потом снова защищали и штурмовали Белый Дом, и он долго дымил остывающей черной сердцевиной в прямом эфире.
Никто точно не знал, как выглядят границы страны. Потом появились банки и миллионеры, как бы на самом деле настоящие, но не совсем: банки не обслуживали людей, а миллионеры снимали двухкомнатные квартиры в центре. У всех были "крыши" - симбиоз ментов и бандитов, рангом по масштабу предпринимательства. Рэкет. Пейджеры. Первые мобильные телефоны, еще не помещавшиеся на ладони. Малиновые пиджаки и толстые золотые цепи с распятиями - короткая вспышка популяции "боевиков", чисто конкретных парней, успевших однажды взъерошить своими растопыренными пальцами "котлеты баксов" и кануть в самодовольном упоении. С их исчезновение распался образ "нового русского", в сухом остатке давший бизнесмена без фольклерных примет. Эстетические запросы сентементальных братков прославили трудовые будни сексуальных старательниц, с тех пор называемых путанами.
Разбомбленный Грозный. Роддом в Буденовске. Петербург, едва перестав быть Ленинградом, надолго вошел в устойчивое сочетание со словом "бандитский", хотя это определение подходило к нему ничуть не больше, чем ко всем остальным городам. Тогда же слово "авторитет" навсегда наполинилось для нас уголовным смысловым содержанием, не утратив, между тем, и первичного уважительного значения. Власть авторитетов слилась в сознании с авторитетом власти.
Ночные взрывы жилых домов в Москве и Волгодонске.
Наверно, тогда мы поверили в благодать властной силы.
Мы слишком стремились к нулевой отметке двухтысячного, мы устали. И перед самым обнулением, чуть отдышавшись, запели старые песни о главном.
О том, что захотелось домой. В защищенность пионерского детства. К улыбке Гагарина и убаюкивающим сказкам про трудовые свершения пятилеток. В майские праздники великой Победы. Потому что райского сада нет. Вместо него - инфляция, дефолт, неравенство богатых и бедных, а в своем подъезде убили даже Листьева. И потери идут одна за другой, а душе гордиться нечем.
Зачем были эти девяностые и куда они вели - не все ли равно теперь? Ведь годы отдаляют от них, и нет уже многих рядом, нет почти никого из тех, кто воспламенял сердца. Еще до споров, раньше или позже на пятьсот дней нужно было светнуть с неверного пути в обетованный край благоденствия. Еще в роскошную эпоху толстых журналов и ночных эфиров "Взгляда".
Память о них проснется первой. В наскучившем порядке одинаково безликих телевизионных новостей, среди дергающихся скоморохов и рыбьих чиновных глаз однажды мелькнут лица из прошлого.
В котором все еще были живы и молоды. Беззлобно вспомнится лихо пляшущий первый президент, слишком похожий на живого человека. Когда-то способный встать во весь рост и позвать за собой против танков.
Вспомнится пожилой музыкант, прилетевший в домашних тапочках из Парижа. Девушка, первая сказавшая вслух: "Вы совершили государственный переворот!"
И цепочкой потянутся за ними другие воспоминания.
Трогательно человеческие в омертвелом государственном пафосе нулевых лет.
О том, как все создавалось впервые, из ничего, с азартом и страхом. Как вскипало негодование и перехватывало дыхание от восторга. Все было впереди, за спиной - только руины бастилии.
Все еще было возможно на теперь уже пройденном пути. И не за поворотами, а над головой пели райские птицы.
Ведь на свободе есть Небо. Ах, если бы знать!..