Секунда Донецка или Крик одной беженки

Долговязый дядька меряет шагами бульвар Пушкина. Я только что сама гуляла этим маршрутом с коляской, и вот я уже сижу в машине, а дядька идет буквально по моим еще не остывшим следам. Я смотрю на него, но вижу только расплывчатую, длинную фигуру. Все очень, очень нечетко, потому что я плачу. Сегодня я гуляла по бульвару Пушкина в последний раз.

Само слово «Донецк» теперь для меня незаживающая рана. Я еще неделю назад купила билеты, чтобы бежать из него, но за это время так и не смогла уговорить себя не плакать. Я так и не смогла толком проститься, так и не смогла примириться с этим. Да, мой город уже давно для меня опустел, потому что большинство моих друзей его покинули. Да, мой город уже давно называют «недалеким», «глупым», не стоящим любви. И многие уезжали отсюда, говоря, что он ничтожен, жалок и не имеет будущего. Но я никогда в это не верила. И сейчас даже пустой, даже совершивший ошибку, для меня он по-прежнему лучший на свете.

Разве можно перестать любить все это? Разве пальцы, касавшиеся оплывших от красоты головок роз, смогут забыть нежность этого прикосновения? Разве жар летнего солнца, которое ловило меня, пока я шла на обеденный перерыв из офиса, перестанет гореть на моей коже? Разве я когда-нибудь смогу не услышать голос первой утренней птички, которая заводится ровно в три часа ночи прямо под моими окнами? Нет, Донецк во мне никогда не перестанет болеть.

Вечером я гуляю с ребенком по улочке возле моего дома, и мне хочется остановиться и кричать во всю силу – так кричать, чтобы боль доставала до небес, звенела в окнах домов и задевала верхушки деревьев. Давайте, оглядывайтесь на меня, тычьте пальцами, пугайтесь. Я имею право, потому что я отрываю сейчас от себя мой Донецк, и это так больно, что вы даже не догадываетесь.

Я выросла здесь, я провела бесценные дни, видя все это и привычно всего этого не замечая. Я любила все это, и мне казалось, что оно так банально. Меня даже что-то раздражало. Над стоянкой для машин папа еще 20 лет назад посадил шелковицу, и ягоды постоянно пачкали крышу машины. А сосед вечно занимал два парковочных места. А из соседнего кафе доносилась глупая музыка, мешая спать. А еще одни соседи постоянно ругались. И теперь кафе закрылось, соседа-автомобилиста давно не видать, он спрятал машину, чтобы не украли, а те, кто ругался, просто уехали… Осталась только шелковица. И мне сегодня уже все равно – пусть вечно пачкает мне машину, пусть я буду злиться, но пусть мой дом останется моим. И я понимаю: это уже не так. Этот двор, шелковица, не дающие спать по ночам собаки, детская площадка, игрушечный частный сектор через дорогу… Это все больше не мое.

Я переезжаю, чтобы не «пересидеть», а продолжать работать ради своей страны, любить свою страну, помогать ей. Я даже не совсем беженка, наша семья сама нашла жилье, мы найдем и работу. Я не нуждаюсь в помощи. Хотя нет. Я как раз очень нуждаюсь в помощи. Я не могу унять слезы, я не могу остановить боль, я не справляюсь с тоской. Мне нужно очень мощное болеутоляющее, и я понимаю, что его не существует. Таким болеутоляющим был только Донецк с родными мне людьми, родными улицами, мирным небом и сияющими окнами.

Окна, кстати, - это очень больно. Никогда не смотрите на окна, за которыми были счастливы раньше, а теперь больше не можете. Никогда, если хотите, чтобы ваше сердце осталось целым.

Вот три окна моего дома, где я выросла, училась, обнимала папу. Дома, куда принесла новорожденную дочку. Дома, где даже стены лечили и утешали. А завтра у меня будет новый дом. О, я буду счастлива и там. Но что заполнит вот эту воющую пустоту у меня в душе?

Вот два окна моего офиса. Страшненькое здание, одетое в белую плиточку. Ничего примечательного, лишь косенькие жалюзи, прикрывающие окна четвертого этажа. Там, на четвертом этаже, была жизнь, была любимая работа, был обожаемый коллектив, состоящий из самых прекрасных ребят на свете… Оттуда я уезжала в отпуск, там праздновала приближающийся Новый год… У меня будет новый офис. Когда-нибудь. А сегодня я даже не захотела туда подняться. Я сомневаюсь, что смогла бы уйти оттуда с живой душой.

Вот два окна роддома № 3. Вы ездите мимо и даже не догадываетесь, что весь четвертый этаж там сияет от счастья. Он просто взрывается этим счастьем, он ослепляет и оглушает им. Когда какой-то мамочке на грудь кладут дрожащий комочек, этот роддом на долю секунды парит над землей. Он излучает столько любви, что все, идущие мимо, наверняка, замирают от щемящего чувства немыслимой радости. А те, кто внутри… Те не могут даже дышать. Я больше никогда там не появлюсь. Я даже не проеду мимо.

Вы слышите, я даже не смогу это все увидеть еще раз. Вы представляете себе, как это больно? Нет, вы не представляете. Даже я не представляю, потому что я затолкала эту боль так глубоко, как только смогла. Если я выпущу ее хоть на минуту, я боюсь не выжить. Мой город, мое богатство, моя любовь, мое счастье – он мне больше не принадлежит. Я ему больше не принадлежу. Я вынуждена начинать заново, в другом месте, в других условиях. Я вынуждена, иначе моему ребенку не видать нормальной жизни, в которой гроза – это всего лишь гроза, а не предвестие взрыва.

Я прощаюсь, и не могу проститься. Еще бы денек, еще бы один вечер… Ну дайте хоть час, полчаса, еще хоть минуточку. Время можно остановить, научите меня это делать. Дайте мне зависнуть в этом мгновении между вдохом и выдохом, дайте мне насмотреться так, чтобы запечатлеть все это, выгравировать у себя внутри, выжечь до самой глубины. Секундочку Донецка мне дайте еще, и я, быть может, справлюсь с тоской.

Долговязый дядька меряет шагами бульвар. Черт побери, дядька, я завидую тебе немыслимо! Ты смог остаться, а я не смогла. Ты и завтра здесь пойдешь, чтобы купить себе хот-дог, понюхать ромашку на клумбе, отдохнуть в холодке. А у меня нет «завтра в Донецке». У меня нет Донецка, его расстреляли еще в апреле, когда эта нечисть шагнула на его земли. У меня отняли все то, что казалось моим навеки.

Надо было сражаться за него? Взять в руки автомат и пойти убивать тех, кто пытается лишить меня моей страны? Безжалостно «мочить» - за свой город и свою любовь? Я предпочла малодушие и бегство. Я не могу убивать, и знаете, почему? Потому что я знаю, что такое боль. Во мне еще совсем недавно, буквально только что убили мой Донецк, и я еще не смогла с этим справиться. Я пока еще даже не вспомнила, как дышать.