Национальные травмы мирового порядка

В геополитическом мире нарастает энтропия. Основные страны и регионы мира сегодня переживают «кризис идентичности», считает Чарльз Хиллз, знаменитый американский дипломат, работавший советником Генри Киссинджера, Джорджа Шульца и Бутроса Гали (экс-генсекретарь ООН), а ныне преподающий геополитику в Йельском университете. «Русские сегодня в поиске, пытаются понять, кто они в посткоммунистическом мире, мире после холодной войны, – сказал Хиллз в недавнем интервью The Moscow Times. – И мне кажется, что Москва сегодня использует медиаблицкриг, пытаясь дать россиянам ответ на вопрос, кто они. Заметно, что и китайцы заняты тем же – тоже задействуют кампанию медиапропаганды внутри страны. В США Барак Обама пытается убедить американцев, что их идентичность совсем не в том, что они думали в последние 75 лет. Ситуация в Европе, вероятно, еще хуже, чем во всех остальных регионах. Это напоминает подростковый возраст у человека, когда в районе 15 лет начинаешь искать самого себя, – та же динамика характерна сегодня для всего мира».

Что такое национальная идентичность? Это некое общее представление группы людей, которые ощущают себя единой нацией и имеют объединяющие их ценности и миф об общем происхождении. Кризис идентичности – ценностный раскол внутри этой общности. Одним из первых о кризисе идентичности написал Самуэль Хантингтон (1993). С распадом глобальных идеологических проектов в нарождающемся мире основным источником конфликтов будет уже не идеология и не экономика, писал он в «Столкновении цивилизаций?»: «Нация-государство останется главным действующим лицом в международных делах, но наиболее значимые конфликты глобальной политики будут разворачиваться между нациями и группами, принадлежащими к разным цивилизациям <...> Линии разлома между цивилизациями – это и есть линии будущих фронтов». Украинский конфликт, проходящий в трактовке Хантингтона по границе «западной» и «православной» цивилизаций, уже подтвердил правоту автора.

В США основная проблема связана с новым типом иммиграции из Латинской Америки, писал Хантингтон в книге «Кто мы?» (Who Are We? The Challenges to America’s National Identity, 2004). В отличие от разнородных прежних иммиграционных волн после 1965 г. около половины иммигрантов в США едут из Латинской Америки, а четверть из них – из одной Мексики. Из-за открытости современного мира и возможности фактически беспрепятственного пересечения границ новые иммигранты хуже ассимилируются в США и с трудом усваивают ключевые элементы американской культуры – английский язык и национальные ценности. Из традиционного «плавильного котла» США превращаются в «салат», где разные культурные группы не сливаются, как раньше, в единую нацию, а остаются разнородными элементами.

Гипотеза Хантингтона не получила особого признания в политкорректной Америке, но другие исследователи тоже констатируют резкое ухудшение социального капитала в США в последние десятилетия. Гарвардский социолог Роберт Пэтнам в книге «Гольф в одиночку» (Bowling Alone: The Collapse and Revival of American Community, 2000) показывает, что показатели гражданского участия американцев в политической жизни за последнее поколение резко упали. Американцы меньше участвуют в делах местных сообществ, клубов, организаций и все менее интересуются политикой. По данным 2007 г., все больше американцев отмечают наличие в стране проблем с национальной идентичностью, молодежь имеет плохое представление об объединяющих страну принципах и институтах (E Pluribus Unum, The Bradley Project on America’s National Identity). В отличие от Хантингтона Пэтнам винит во всем не иммиграцию, а ухудшающуюся экономическую ситуацию и растущее неравенство в стране.

Экономические проблемы, возможно, объясняют и проблемы с идентичностью в Европе. Экономически неуспешные страны Южной Европы с бóльшим трудом интегрируются в ЕС. Главная же трудность в том, что единой европейской общности исторически никогда не существовало. Пока у этих стран нет ни общего представления, «мифа» о своем прошлом, ни общих ценностей (за вычетом горького опыта холокоста). У Европы отсутствуют элементы, обычно составляющие политическую жизнь на национальном уровне, – популярные политические персоналии, медиа и юмор: есть анекдоты про французов, британцев или черногорцев, но нет анекдотов про «европейцев». «Кто будет готов умереть за Европу?» – спрашивает Хейкки Миккели в работе Europe as an Idea and Identity (1998). Российско-украинский кризис четко высветил именно эту проблему: страны хотят вступить в ЕС, но воевать и умирать за ЕС никто из них не будет.

В отличие от ЕС и США для коммунистических стран крах СССР выявил ошибочность предыдущего развития и создал необходимость заново формулировать свою идентичность, искать новые стратегии и цели развития. Как отмечает Чжао Суйшен в работе China’s pragmatic nationalism: Is it manageable? (The Washington Quarterly, 2005), после окончания холодной войны по мере распада других коммунистических режимов китайские лидеры чувствовали себя все более одинокими и уязвимыми на мировой арене. У Китая долгая история проблемных отношений с Западом, ведущая отсчет с Опиумных войн: именно позорный проигрыш Поднебесной британцам в 1840–1842 гг. подтолкнул китайское руководство к переосмыслению позиции страны на мировой арене. С тех пор Китаю свойствен определенный комплекс перед Западом, который выражается в постоянных попытках переварить западные идеи (марксизм, капитализм) в своем особом ключе и найти аутентичную версию национализма. Особенно ярко эти попытки выразились в споре китайских «универсалистов», сторонников западного пути и постепенной демократизации Китая, со сторонниками «китайской исключительности» – особого пути и сохранения авторитарной системы. Добавьте растущие внутренние проблемы компартии, связанные с ее легитимностью в условиях все более открытого общества. КПК сталкивается с двойным вызовом: внешние силы (Запад) и либерально-националистическое движение внутри Китая. Продолжающийся в стране экономический рост пока прикрывает этот тренд, но противоречия грозят вырваться наружу.

Сходные проблемы и у России, о ситуации с национальной идентичностью которой мы уже писали. Ситуацию усугубляет то, что именно здесь зародился коммунистический проект. Распад Союза был воспринят в России особенно болезненно, как очередное поражение собственного политического проекта, национальная травма. В книге Building States and Markets After Communism: The Perils of Polarized Democracy (2010) Тимоти Фрай из Колумбийского университета показывает: в странах, бывших бастионами социализма, после краха СССР политическая поляризация оказалась заметно выше, чем там, где коммунизм насаждался путем внешнего завоевания. Таким высокополяризованным странам труднее объединиться вокруг идей общей нации, борьбы с коммунистическим прошлым и т. д.

Основной вызов для современного мира состоит не в самой изменчивости национальных идентичностей. А в том, что национальная идентичность часто формируется, когда нация сплачивается против внешнего врага. Для Европы роль внешнего врага на протяжении последних столетий играла Россия, и кризис европейской идентичности до последнего времени во многом объяснялся распадом СССР и (как выяснилось, временным) исчезновением со сцены основной внешней угрозы. Но в ситуации кризиса национальной идентичности правители в попытке удержать власть часто искусственно конструируют образ внешнего врага. Именно этим в последнее время активно занимается российское руководство, используя для этого образ Запада. Это довело до пика уровни негативного отношения россиян к США и ЕС (81 и 71% в 2015 г. соответственно, по данным «Левада-центра»). Такая политика не может продолжаться бесконечно – негатив нужно транслировать в действие. Агрессия России против Украины уже привела к беспрецедентной турбулентности в мире и разрушению системы международного права. Остается лишь с ужасом ждать, что случится с миром, когда подобной практикой займется и китайское руководство.

ВЕДОМОСТИ